«Войны памяти»

Светлана Горшенина. Фото с сайта society.uz

Книга Светланы Горшениной «Фотографии Туркестанского края XIX — начала ХХ века. “Войны памяти” между ориентализмами, национализмами и деколониальными дискурсами на страницах Facebook (2017–2019)» имеет двойственную природу. С одной стороны, это академическое исследование, с другой — зеркало нравов, царящих в Facebook*, да и вообще в современном обществе. Оказывается, люди, обсуждающие историю Туркестанского края, представленную в фотографиях и открытках, испытывают порой такие сильные чувства, что в соцсетях разворачиваются настоящие «войны памяти» и «холивары». А участники дискуссий в запале обвиняют друг друга во всех смертных грехах, утверждают, что у оппонента в голове «плов вместо мозга», и переходят с русского на английский исключительно с целью оскорбить собеседника.

Любопытно, что книга Горшениной охватывает собой не только историю Туркестана (он же — Туркестанское генерал-губернаторство), историю фотографии в регионе и нравы насельников Facebook, но и общественные тенденции. Кто бы мог подумать, что, согласно отчету ЮНИСЕФ по Узбекистану за 2018–2020 годы, интернет представлялся здесь «опасным местом, где “тратят время впустую” или подвергаются “дурному влиянию” <...> западных идей и образа жизни, нарушающих местные традиции». Многие ли за пределами Узбекистана знают, что некоторые женщины в современной, динамично развивающейся республике были вынуждены просить для доступа к интернету разрешения у родителей или у мужа?

Есть в книге описание и вполне предсказуемых конфликтов, где с одной стороны стоят ностальгирующие по царским и советским временам граждане, с другой — национально-ориентированные патриоты, считающие, что Российская империя и Советский Союз не принесли региону ничего хорошего. Первые в качестве козыря используют известную фразу, приписываемую Михаилу Задорнову: «Русские варвары врывались в кишлаки, аулы, стойбища, оставляя после себя города, библиотеки, университеты и театры». Вторые не без оснований вспоминают о жестокости завоевателей. Любопытно, что национальность играет тут второстепенную роль: среди защитников советского и российского могут быть как русские, так и представители любого народа, населяющего Центральную Азию.

В ходе фейсбучных дискуссий выявляются малоизвестные, но интересные широкой аудитории исторические факты. Например, что в ресторане ташкентской гостиницы «Националь» во время Великой Отечественной войны играл на контрабасе знаменитый советский актер Леонид Броневой. Сюда же можно отнести рассказ о многократной переделке Константиновского сквера (ныне сквер Амира Темура), повествующий, в частности, о том, как в 1918 году большевики заставили австрийского военнопленного по фамилии Гатч делать для сквера бюст Ленина. До этого Гатч, испытывавший, очевидно, сильную неприязнь к большевикам, отказался делать фигуру рабочего с красным флагом. Но от Ленина ему увильнуть не удалось. И тогда находчивый австрияк сделал Ленина из такого плохого материала, что у вождя мирового пролетариата при первом же дожде отвалилось ухо.

Еще она любопытная история связана с мечетью Уккоша на улице Самарканд-Дарбаза. Обсуждая фотографию мечети, один из членов тематической группы поделился легендой советских лет. Говорят, что в годы советской власти мечеть решили снести, но никто не осмеливался на такой богохульный шаг. В конце концов отыскался-таки лихой человек, сел в бульдозер и направился в сторону мечети. Однако доехать до мечети он не успел — бульдозер развалился на ходу.

Обложка книги Светланы Горшениной

Книга, содержащая большое количество малоизвестных фактов, горячих споров и словесных баталий, все-таки в первую очередь является научным исследованием. Именно о публицистической и научной стороне этого исследования «Фергана» побеседовала с ее автором Светланой Горшениной.

— Ваша книга создана на стыке истории, искусства (а именно — фотографического искусства) и социологии. Чем вызвано такое разнообразие?

— Появление этой «триады» связано с тем, как у меня формировался интерес к этой теме. Сначала меня интересовала исключительно история фотографии, но не с точки зрения коллекционера, а с точки зрения историка: мне было важно понять исторический контекст появления фотографии в Туркестанском крае, сценарии ее распространения и ее роль в становлении колониального режима Российской империи в Центральной Азии. Безусловно, эстетические качества фотографии для меня тоже были важны как для историка искусства, так как фотография во многом определяла те рамки, в которых сформировался визуальный образ Туркестана. На равных с живописью фотография вырабатывала визуальные клише новой российской колонии, которая должна была быстро развиваться согласно сценариям привнесенной Россией европейской модерности.

Учитывая сложности получения доступа к архивным и музейным коллекциям, я старалась найти также всякие другие пути, где можно было бы увидеть фотографии русского Туркестана. И интернет стал одним из таких источников. Здесь можно было найти как оцифрованные коллекции государственных институций, так и фотографии из частных собраний, и даже огромные базы данных по типу pastvu.com, где фотографии и открытки тысячами выложены в интернет безо всяких ограничений. Другим же чрезвычайно щедрым источником был Facebook, где свободно циркулировали различные фотографии; особенно важными в этом плане стали несколько специализированных групп, целью которых была публикация и атрибуция фотографий.

Вскоре, уже став членом этих групп, я заметила, что меня гораздо больше стали интересовать Facebook-споры о фотографиях, чем сами фотографии. И тогда во мне, совершенно неожиданно для меня самой, проснулся антрополог, который в полном согласии с привычным для меня историком идей попытался разобраться в механике этих споров и объяснить их внутреннюю логику.

Социология же, которая изначально в этом исследовании шла рука об руку со статистикой, появилась позже, когда я попробовала обрисовать некий усредненный портрет «хранителей памяти», чья роль была очень важна в этих спорах о старых фотографиях. В тесном контакте с антропологией социология помогала мне не только осмысленно наблюдать за социальными практиками и взаимодействиями в этом онлайн-пространстве, но и понимать и описывать, как разные – по возрасту, социальному происхождению, образованию, месту проживания, языковым навыкам и так далее – группы людей конструируют, интерпретируют и, в конце концов, яростно защищают совершенно разные исторические и культурные нарративы.

Открытие памятника генералу фон Кауфману в Ташкенте 4 мая 1913 года. Из альбома В. А. Тресвятского "Виды Туркестана"

При этом каждый пользователь играл свою собственную роль в этих дискуссиях и перепалках, принимая ту или иную сторону в интерпретации прошлого на основе фотографий. Интересно было проследить и то, как в этих разговорах формировался очень специфический взгляд, позволяющий, как сквозь очки, смотреть на имперское прошлое через советский опыт и унаследованную из разных источников постпамять. Результатом этого разглядывания фотографий с комментариями стал некий русский Туркестан, никогда не существовавший в реальности, но узнаваемый всеми и трепетно любимый.

— Вы пишете в своей книге, что европейские издатели избегают публикаций на русском языке, а эмигрировавшие российские издательства академическим исследованиям предпочитают оппозиционную поэзию, литературу и публицистику. Неожиданный вопрос: сейчас вообще возможно ли публиковать в Европе что-то на русском языке, не предавая анафеме режим Путина? Или это входной билет в издание книги?

— «Входным билетом» в западные издательства является не анафема в адрес Путина, а высокое качество исследования и язык, на котором оно написано. Сейчас за пределами Российской Федерации существует всего два-три издательства, которые способны серьезно работать с академическим текстом на русском языке. Для меня же было важно, чтобы моя книга была доступна именно на русском языке, хотя две ее части уже были опубликованы ранее на французском и английском. Мне казалось, что этот анализ Facebook-споров должен дойти и до их участников – не для того, чтобы успокоить эти «войны памяти», а для того, чтобы показать их абсолютно сконструированный характер. Именно поэтому я обратилась в Academic Studies Press, которое на сегодняшний день является одним из крупнейших академических издательств на Западе, способным обеспечить высокое качество публикации и распространение книги среди широкой аудитории, в частности, благодаря открытому доступу к книге. Я еще раз хотела бы поблагодарить их за внимательную работу с моим текстом.

Таким образом, публикация академических исследований на русском языке на Западе – это не вопрос «предательства» или выбора политической позиции, а, прежде всего, вопрос адаптированности издательской инфраструктуры, возможностей редакторской поддержки и распространения. Вполне возможно, что через несколько лет или десятилетий необходимость в таких русскоязычных издательствах сойдет на нет – или потому, что вновь появится возможность публиковать научные тексты без цензуры в России, или же потому, что эмигрировавшие российские ученые, или даже их ученики, окончательно перейдут на западные – прежде всего английский – языки.

— Исследуя тематические группы Facebook, посвященные истории Туркестана, вы говорите о ностальгии многих современных жителей Центральной Азии по советским или даже царским временам. Может ли эта ностальгия стать основой для симпатий граждан республик ЦА к России – вне зависимости от того, что Россия делает во внешней политике?

— Нет некой единой Центральной Азии, населенной одинаково думающими гражданами – это одна из основных идей книги. Для каждого человека свойственна своя собственная форма ностальгии, и эти индивидуальные переживания могут лишь частично пересекаться с теми официализированными (по определению Светланы Бойм – реставрационными) ностальгиями, которые транслируют государства региона и которые неизбежно влияют на отношение людей к Российской Федерации.

В книге нет единого центра: анализируемые позиции принадлежат людям, живущим в разных странах, и даже внутри одной страны восприятие имперского и советского прошлого, как и сегодняшней России, может быть диаметрально противоположным, располагаясь в разных точках амплитуды — от резкого отрицания до симпатии. Эти внутренние противоречия напоминают и непоследовательность самих центральноазиатских государств в их политике по отношению к своему северному соседу.

Театр Moulin rouge г. Макса, Ташкент. Издательство И.А. Бекназарова, Ташкент, 1900-е - 1910-е годы. Архив Сергея Пряхина

При этом личностная ностальгия далеко не всегда является политизированной. Для многих она связана прежде всего с личными воспоминаниями молодости или с тем, что передается через поколения – с «пост-памятью» родителей, родственников и друзей старшего поколения. Эта «пост-память» формирует образы стабильности, безопасности или социального равенства, ассоциируемые с теми или иными периодами прошлого. При этом эмоциональная привязанность к советскому или царскому времени совсем не обязательно означает политическую лояльность в отношении современной России и часто вполне уживается с критикой путинского режима.

Есть еще и специфическая субгруппа – прежде всего так называемые «некоренные жители» Центральной Азии, покинувшие регион после распада СССР и обосновавшиеся в России. Среди них ностальгические настроения, возможно, наиболее сильны, но это также не означает автоматической поддержки или, наоборот, резкого неприятия нынешнего российского режима: их позиции, как и у всех других групп, неоднородны.

В целом ностальгия, которую я анализирую в книге, это продукт, возникающий в сложном и динамичном пространстве идентичностей и эмоциональных привязанностей. Каждый человек и каждая онлайн-сеть или «пузырь» конструируют собственное отношение к прошлому и настоящему, и именно эта множественность делает Центральную Азию столь интересным полем для анализа.

— Вы пишете о «войнах памяти», которые ведутся на страницах тематических групп в Facebook. Эти войны ведутся на материале историческом, давно ушедшем. Как следствие, возникают войны между членами этих групп с взаимными оскорблениями, которые сопровождаются отсылками как к колониальному периоду Российской империи и СССР, так и к нынешней политической ситуации. В этих холиварах напряженность достигает необыкновенно высокого градуса. Получается, что с одной стороны, обсуждение истории, с другой – политики становится для людей гораздо важнее обыденных бытовых вопросов их существования. Почему так происходит?

— Я бы не заостряла вопрос таким образом. Бытовые темы, безусловно, были и остаются важными, но в книге рассматриваются специфические Facebook-сообщества, где центральным объектом обсуждения являются не детские сады, не климат, не урбанизм и не рецепты, для которых существуют отдельные группы. Здесь обсуждают именно старые фотографии.

Торговец хлебом, Самарканд. Открытка издательства «Шерер, Набгольц и К°», 1900-е - 1910-е годы. Коллекция Франсуа Гишара. Архив Светланы Горшениной

Участники таких групп представляют собой особую социальную категорию: это люди, увлеченные в большей или меньшей степени историей и ее отображением в фотографиях. Фотография для них – это не просто изображение, а предтекст и катализатор для обсуждения сложных исторических, культурных и идентичностных вопросов, что почти неизбежно выводит к дискуссиям о политике.

Политика в таком контексте не является самоцелью. Она возникает «естественным» образом из разговоров об истории, поскольку прошлое и настоящее в регионе тесно переплетены, а исторический опыт часто напрямую связан с актуальными идентичностями и международными проблемами.

При этом ничто не мешает участникам сочетать разговоры о «высоком» с обсуждением бытовых тем. Наоборот, такие сопоставления возникают постоянно: обсуждая исторические фотографии, люди сравнивают уровень озеленения городов, особенности застройки, климатические изменения, цены – все то, что напрямую связано с их повседневностью и личным опытом.

— Вы пишете, что в ходе пререканий в сети исчезают стандартные нормы межличностного взаимодействия, выработанные человеческой культурой. Вместо них очень быстро и практически на пустом месте появляется неприкрытое эксцентричное хамство. Не кажется ли вам, что эта манера уже перетекла или перетекает в обыденную жизнь? И если так, то чем это нам грозит?

— Насколько я понимаю, не существует двух отдельных миров – реального и виртуального: они тесно переплетены и постоянно перетекают один в другой. Практика «сетевого хамства» является не столько уникальной характеристикой онлайна, сколько усиленной формой тех социальных и эмоциональных моделей, которые существуют и в офлайн-общении. Жестокость и насилие, к сожалению, давние спутники современного общества, а войны последних лет лишь расширили их поле, сделав наш язык более резким, поляризованным и гораздо сильнее насыщенным матом.

При этом онлайн-пространство ускоряет и усиливает эти процессы: оно делает видимыми социальные конфликты, расширяет аудиторию, мгновенно фиксирует слова и реакции – «позор на миру» виден всем и сразу. Это влияет на восприятие нормы общения, повышая уровень конфронтационности, эмоциональную остроту и ожидание «моментального ответа».

Подобные сетевые привычки перетекают и в офлайн-поведение, меняя способы взаимодействия людей и их восприятие социальных границ. Создается своего рода замкнутый круг, в котором реальные и виртуальные миры постоянно воздействуют друг на друга, каждый раз поднимая все выше планку жестокости.

— Вы говорили, что исследователь соцсетей может быть цифровым этнографом, цифровым археологом и так далее. Чем были вы в данном случае, точнее, чем вы были в наибольшей степени?

— Как я пишу в книге, в ходе исследования я одновременно выполняла несколько ролей и была и этнографом/антропологом/социологом, пытаясь разобраться с разными манерами социализации, механизмами ведения дискуссий онлайн и принципами создания специфических информационных пузырей; и онлайн-археологом, разгребая многоярусные, разветвленные дискуссии и типологизируя реплики и суждения; и историком, критически анализируя создаваемые онлайн исторические конструкты; и информатиком, разбирая алгоритмы и функционалы Facebook; и политологом, спекулируя на том, как современная политическая ситуация воздействует на восприятие локальной и мировой истории и на процессы пост- и деколонизации; и историком искусства, описывая фотографию с точки зрения ее построения и художественной ценности...

Просто для каждого этапа моей работы требовались те или иные специфические подходы. Тем не менее я все же осталась в этой книге, главным образом, историком идей, стремящимся понять, как концепции и представления о прошлом формируются, обсуждаются и трансформируются в цифровой среде, создавая различные изводы Popular History.

Ташкент, часть города - "Махкама". Открытка. Издательство Контрагентства А. С. Суворина и К°. Фототипия «Шерер, Набгольц и К°», Москва, 1912–1915

— Почему, на ваш взгляд, в сознании жителей Центральной Азии сохраняется дихотомия «центр-периферия», «империя-провинции», где империей по-прежнему значится Россия, а провинцией – республики ЦА?

— Наверное, потому же, что, несмотря на то что уже прошло более 30 лет с момента падения Советского Союза, мы по-прежнему говорим о «постсоветском» пространстве, и это тоже отражает сохраняющуюся ментальную карту «центр–периферия». В основе этой живучей дихотомии – клубок разных факторов: память предыдущих поколений, унаследованные административные и социальные структуры, макроэкономические связи и геополитические зависимости.

Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов влияние российских медиа, определенную культурную близость, восходящую к советской эпохе, функционирование русского языка как наиболее распространенной lingua franca, а также образовательные и профессиональные связи. Все это продолжает укреплять восприятие России как центра, а республик Центральной Азии – как периферии, несмотря на политическую независимость этих стран.

— Что для вас в вашем исследовании оказалось самым неожиданным?

— Хрупкость человеческих отношений, которые могут быть легко разорваны даже после, казалось бы, ничего не значащих онлайн-стычек. Даже один неправильно заданный вопрос способен разорвать связи, которые в обычной жизни казались прочными.

* Cоцсеть запрещена в РФ, принадлежит корпорации Meta, которая признана в РФ экстремистской.