Мертвые ослы, взорванные шахты и презираемые женщины

Каждый зимний день в деревне Канте, высоко в Фанских горах Таджикистана, сотни мужчин забираются в штольни и самостоятельно добывают уголь из огромного месторождения. В 2013 году, в самый разгар энергетического кризиса в республике, китайцы построили в Канте горнодобывающее предприятие, которое скоро может лишить местных угля. А еще выше в горах, в самом неудобном месте находится третья зона добычи – там трудятся шахтерами только женщины, и их дружно презирают все остальные жители деревни. Почему издевательское отношение к работающим на угле женщинам помогает сопротивляться китайской экспансии и как традиционные ценности «включились» под напором экономических и экологических бед – разбиралась Негар Бехзади (Negar Elodie Behzadi), географ из Королевского колледжа Лондона.

В 2014-2015 году автор жила в Канте, преподавала в местной школе, ходила на шахты и сделала 74 интервью с мужчинами, женщинами и детьми, а также с менеджерами китайского предприятия. Ее исследование (Women miners’ exclusion and Muslim masculinities in Tajikistan: A feminist political ecology of honor and shame) только что было опубликовано в научном журнале Geoforum.

Почет труженицам

В советском Таджикистане, как известно, власти стремились к равноправию полов и активно содействовали тому, чтобы женщины осваивали традиционно «мужские» профессии: электриков, трактористов, инженеров и так далее (этому посвящена известная работа востоковеда Дениз Кандиёти. Затворничество женщин, их закрытость за стенами домов порицались как пережиток, как тяжкое наследие мракобесной религии. Но на практике все обычно работало иначе. Во-первых, женщин в Канте допускали только до самых тяжелых и непрестижных работ: они выращивали табак в колхозе, тогда как местные мужчины ездили работать в соседний поселок городского типа Сарвода на Анзобский горно-обогатительный комбинат (там добывались ртутно-сурьмяные руды).

Высшее же положение в местной иерархии, по мнению Бехзади, занимали русские специалисты ГОК – инженеры и химики. Кроме того, даже разрешив женщинам работать, общество не выпускало их из частной сферы: колхозная бригада строилась по семейному признаку, что позволяло женщинам избегать контактов с незнакомыми мужчинами. Бахар, одна из собеседниц ученой, за ее ударный труд доярки выдвинули на руководящую должность в колхозе – но она отказалась: «Мне было стыдно (шарм кардам). Я знала, что мой отец это не одобрит».

Тем не менее советский общественный порядок создавал определенный противовес традиционным ценностям. Это чувствуется даже сейчас, когда бывшие работницы колхоза с гордостью демонстрировали Бехзади свои медали, полученные за трудовые подвиги. После 1991 года этот противовес исчез: возрождение ислама, традиционных ценностей религии (дин) и обычаев (адат) вернули очень строгие нормы «приличного» и «постыдного» для женщин поведения.

Китайские «спасители»

Одновременно наступила разруха – шесть лет гражданской войны и разрушение промышленной инфраструктуры. После подписания мирного соглашения в 1997 году Таджикистан пошел по пути «неолиберального миротворчества» (выражение политолога Джона Хизершоу) – экономических реформ под эгидой МВФ и Всемирного банка. Для женщин они имели те же последствия, что и в других странах глобального Юга: вытеснение в неформальные, «серые» сферы занятости и массовая трудовая миграция мужей.

Мужчины ушли с Анзобского ГОК, но и в колхозе не остались – там почти весь труд стал женским, и вместо табака начали выращивать необходимые для выживания злаки и овощи (о феминизации колхозов в Таджикистане «Фергана» уже писала). Мужчинам казалось более выгодным уехать на работу в Россию – Согдийская область, где расположена Канте, была на первом месте по числу трудовых мигрантов. В 2015 году их переводы составили 42% ВВП республики. При этом из Канте на заработки не уехала ни одна женщина!

В 2000-е годы конфликт с Узбекистаном из-за водных ресурсов привел к тому, что власти соседней страны перекрыли газопровод (в 2012-2013 году), и в Таджикистане быстрыми темпами стали наращивать добычу угля. Важную роль в этом сыграл Китай, отодвинув казахские, британские и американские компании. Именно китайская фирма построила в 2014 году ТЭЦ «Душанбе-2», спасая столицу от энергетического кризиса. С тех пор активность Поднебесной на таджикском рынке только усиливалась. Одним из проявлений этого процесса и стало открытие совместной китайско-таджикской угольной шахты в Канте в 2013 году.

Это событие сразу вытеснило местных жителей, добывающих уголь для себя и на продажу, в серую зону: китайская компания, по словам Бехзади, присвоила жизненно важный ресурс. Она взорвала несколько штолен, где сельчане брали уголь. Сейчас участки, где два «конкурента» добывают уголь, частично совпадают, и два таджика, сотрудника китайско-таджикского предприятия, стоят на склоне с мегафонами и предупреждают сельчан, когда в «официальной» шахте начинают взрывать динамит. По закону старательская деятельность не запрещена, но китайское предприятие постепенно вытесняет местных шахтеров и пытается регулировать их деятельность. «Всегда одно и то же: приезжает милиция, грозит закрыть все шахты, потом просят денег, мы говорим, что у нас ничего нет, тогда они просто грузят в машину наши мешки с углем и уезжают… Никому до нас не было дела, пока сюда не приехали китайцы. Теперь они [милиция и представители хукумата] приезжают сюда все время, требуют разрешений. Их китайцы вызывают… они хотят все для себя… Нам говорят, что работать на шахтах опасно, что там трудятся дети, но на самом деле они просто хотят нас выгнать» (Сиамак, старатель, 27 лет).

Деревня в горах Таджикистана. Фото Негар Бехзади с сайта Emmajmcintosh.wordpress.com

«Мы даем работу для всех соседних деревень», — с гордостью заявляет менеджер-китаец (действительно, на новой шахте трудоустроено 300 человек). Однако местные жители, по словам ученой, не верят в успешное развитие их региона китайцами. Слышны постоянные жалобы на задержки с зарплатой и увольнения без объяснения причин. Но больше всего жители Канте боятся, что новая шахта съест все их ресурсы. «Они просто забирают наш уголь, вот и все», — говорит шахтер Парвиз. Один раз, когда китайцы взорвали гору динамитом, стены домов покрылись трещинами, а ослов в деревне убило обломками: «Мы сказали руководству шахты… но они ничего не сделали».

Женщины – крайние

Несмотря на такой мрачный фон, работа на шахтах – лучший выход именно для мужчин Канте: так они получают возможность играть роль добытчиков, избегая трудностей жизни на чужбине. В сезон добычи угля (октябрь-февраль) они могут заработать до 100 долларов в день. Работа на китайской шахте приносит меньше и считается более легкой: «Ты просто катаешь трактор или грузовик вверх-вниз по горе… А мужчины, которые сами добывают уголь, у них реально тяжелая работа. Но они по-настоящему заботятся о своих семьях!» (Умед, работал на китайской шахте, потом в России, потом решил стать самостоятельным старателем).

Таким образом, полулегальная добыча угля символизирует мужскую силу, самостоятельность, сопротивление китайцам и «правильные» семейные ценности – муж работает (и не в России), жена сидит дома. Мужчины Канте, уверена Бехзади, укрепляют свое психологическое самочувствие, противопоставляя себя сначала китайцам (как чужакам, разоряющим их землю), потом – шахтерам, работающим на китайском предприятии (как слабым и изнеженным легкой работой), и, наконец, женщинам-шахтерам.

Девочка из деревни Канте. Фото Негар Бехзади с сайта Evensi.com

Моральная «революция» 1990-х, возрождение «правильных» ценностей проявляется ярче всего в маргинализации и стигматизации трудящихся женщин, и особенно тех, кто работает в шахтах. Надира начала добывать уголь десять лет назад (сейчас ей 34). Односельчане в один голос называют ее «сумасшедшей», не заслуживающей уважения и «злонравной». Еще ее называют «оставленной» женщиной, потому что муж не переводит ей денег, а все потому, что она «плохая жена». Над другими женщинами-шахтерами в деревне тоже смеются, иногда третируют их и в любом случае стараются исключить из сетей поддержки и взаимопомощи. Однако их совсем немало — девятнадцать, в возрасте от 18 до 51 (а еще восемь девочек-подростков 13-18 лет). Только четверых из этих девятнадцати бросили мужья; шесть – пожилые женщины, владеющие собственным семейным бизнесом и отправляющие добывать уголь своих невесток. Именно последних в Канте больше всего презирают, называя испорченными (манде), гнилыми (ганде) и не пригодными к браку.

Мужчины активно оправдывают такое отношение. «Наши женщины не работают, они домохозяйки. Там, в городе, женщины работают, но не тут», – с гордостью заявил Мирзо, учитель математики, в свободное время также добывающий уголь. «Женщины должны воспитывать детей. Им не нужно изнурять себя тяжелой работой… Так у них не получится хороших детей… А еще [женщины] разговаривают там [в шахтах] с незнакомыми мужчинами, это неприлично», – говорит Хофиз, шахтер. Умед и Надира принадлежат к одному роду (авлод), но Умед в беседах с исследовательницей категорически отказался говорить о ней, а также о других женщинах-шахтерах. Когда Бехзади поинтересовалась причинами такого отношения, он разразился гневным монологом: «Надира – старатель, они все бесстыжие. Кто позволил им этим заниматься? Они добывают уголь, женщина не должна этого делать. Им должно быть стыдно! Я не хочу видеть лиц этих женщин. Я не хочу ее [Надиру] видеть».

Идеи, принципы и силы «чести» и «стыда» фактически выступают инструментами адаптации к меняющимся и очень суровым политическим, экономическим и экологическим условиям. Разговоры о «чести» и «стыде» и презрение к женщинам-шахтерам позволяют мужчинам Канте найти эмоциональную отдушину – выместить недовольство собственным тяжелым положением и мобилизоваться в ситуации угрозы со стороны чужих. «Энергетические войны» и приход иностранного капитала в экономику в конечном счете укрепляют традицию – но не как фундамент общества, а как инструмент угнетения слабых.